О смысле всего сущего

Геннадий Черкашин, Возвращение. Для "не читателей" - книга детских воспоминаний о войне, на всю книгу - одно единственное слово о коммунизме.

ПОЕЗДКА В ЦЕЦИЛИЕНХОФ Мы мчались по шоссе, на этот раз залитому солнцем. По обе стороны дороги проносились красивые осенние вязы, красивые коттеджи под высокими черепичными крышами, на зеленых лугах паслись коровы. Справа, приближаясь к автобану, появилось озеро с зелеными берегами и голубой водой. Это был Хафель - приток Эльбы, но юго-западнее Берлина река разливалась в виде продолговатых озер, и здесь проводили свои выходные дни берлинцы. В узком месте мы по мосту пересекли уходящий вдаль озерный залив, и я увидел пристань, а у пристани стоял белый пароходик. Не катер, не прогулочный трамвай, а допотопный уютный пароходик с трубой и лавками для пассажиров на юте. Наверное, он плавал здесь ещё до войны и берлинцы охотно совершали на нем прогулки. В плетеных корзинках везли свертки с бутербродами, бутылки красного рейнского вина… Красота окружающего ландшафта настраивала на идиллический лад, вчерашние руины, размазанные туманом, слоноподобная в ночном, дымящемся свете арка Бранденбургских ворот, пустырь вдоль Вильгельмштрассе и наш разговор с Манфредом казались вымыслом, наваждением, порожденным сгустившимися озерными парами. Но это было - и моя исповедь, мой рассказ о супербомбе, которую я в мечтах бросал на Бранденбургские ворота, и его фраза, сказанная на Вильгельмштрассе: «А я ведь тоже потерял отца… В декабре сорок первого… Под Севастополем… А мы вот встретились - дети смертельных врагов». Его отец мог пасть в тот же день и даже в том же бою, что и девятнадцатилетний главстаршина Георгий Осипов. В том бою они могли встретиться лицом к лицу и застрелить друг друга, одновременно нажав на курок… Наверное, и Манфред думал о том же. Он хмуро вел свой «фольксваген» и молчал. Мы с ним были знакомы второй день. Познакомивший нас человек сказал мне: «Вам найдется, о чем поговорить». Ещё он сказал, что Манфред - автор многих политических песен и нескольких политических фильмов, знает русский язык. По его словам, Манфред часто выступал по телевидению со своими песнями, а как кинодокументалист был награжден международной премией на каком-то фестивале. «Что вам показать в Берлине?» - спросил Манфред, когда нас представили друг другу. Я сказал. Он кивнул. Мы сели в машину и очутились перед пустырем. Оказывается, мы были с ним ровесниками. Внешностью он напоминал моего одноклассника - белокурые, чуть вьющиеся волосы, впалые щеки, крепкий подбородок, нос с небольшой горбинкой. Он был в вязаном из грубой деревенской шерсти пуловере и в джинсах. Он сам мне предложил поехать в Цецилиенхоф, где было подписано Потсдамское соглашение. - Когда ваши брали Берлин, мы спрятались в подвале, - вдруг проговорил он, не отрывая взгляда от серой ленты бетона. - Мать, я и младшая сестренка. На мне были короткие штанишки, которые застегивались под коленками, и гольфы. У сестренки в руках была кукла. Нам сказали, когда русские войдут, вас всех погрузят в вагоны для скота и отправят в Сибирь. Солдаты сражаются, чтобы этого не случилось. Когда мы вышли из подвала, чтобы идти домой, то увидели: на месте нашей квартиры зияет дыра - туда угодил снаряд. Когда мы уходили, там была еда, а теперь у нас ничего не было. Мать решила отвести нас к своей сестре, которая жила в двух кварталах от нас, а потом уже вместе с ней вернуться и посмотреть, что там - в квартире. Мы шли по улице среди обгорелых руин и груд кирпича. Я шел и думал, что первые же русские солдаты нас схватят и отправят в жуткую Сибирь. Мы дошли до площади и увидели русские танки. Они стояли с заглушенными моторами. Бой гремел уже в центре, наверное, у Александерплац или у рейхстага. Когда мы сидели в подвале, на улице работал громкоговоритель и мы слышали голос Геббельса. Он говорил, чтобы солдаты держались, на подмогу уже идет армия Венка. Он требовал не отчаиваться, а мужественно бить врага. Он уверял, что Берлин был, есть и будет немецким. А русские танки уже стояли на площади, и на противоположном углу мы увидели группу женщин, детей и стариков. Наверное, подумал я, это те, кого уже схватили, чтобы отправить в Сибирь. Я понял, что мы влипли, и испугался. Сам бы я ещё успел убежать, шмыгнул бы в первую руину, и никто бы меня не поймал. Но тогда бы я предал мать и сестренку. И я решил: будь что будет. «Смотрите, - сказала мама, - там кормят людей». И правда, люди тянулись к солдатской полевой кухне. У нас в сумке лежала небольшая кастрюля и ложки, потому что мама брала в подвал для нас еду из горохового концентрата. Мы подошли и стали в очередь, очень хотелось есть. Мама держала кастрюлю. Солдат наложил в нее три черпака какой-то каши. Потом взглянул на нас и добавил ещё две. Мы отошли в сторонку, сели на камни и стали есть. Это была гречневая каша с мясной тушенкой. Сестренка Лизхен сразу же набила полный рот и теперь не знала, как проглотить. Мама рассмеялась. Я давно не видел, чтобы она смеялась. А тут она рассмеялась и сказала: «Лизхен, разве так едят воспитанные дети. Что подумают о немецких девочках русские, когда увидят, как ты ешь?!» Я приготовился слушать дальше, но Манфред так же внезапно замолк, как и начал свой рассказ. И мы опять некоторое время ехали молча. Был уже конец октября, но казалось, что наступило бабье лето. А может быть, у них здесь вообще так было заведено в природе: бабье лето выпадало на октябрь. «Этот парень тоже хлебнул горя», - подумал я. И тут же вспомнил строчку из приказа севастопольского коменданта, где он предупреждал, что придется поголодать, и пояснял, что Германская Армия обеспечивает едой только своих солдат. Разве можно было сравнивать то, что творилось в сорок втором, и в сорок третьем, и в сорок четвертом до освобождения в Севастополе, и то, что происходило в Берлине. Берлинцев не только стали бесплатно кормить с первых же часов, но уже в мае через две недели после штурма рейхстага, всего через две недели в Берлине открыли театры, кинотеатры, заработало радио, стали выпускать газету на немецком языке. А главное - на берлинцев не устраивали облавы, не загоняли в душегубки, не сжигали огнеметами, не топили в море и не отправляли восстанавливать наши разрушенные города. Им не стали мстить, хотя, когда армия освобождала наши порушенные и изгаженные города, каждый раз бойцы давали клятву отомстить за поруганную Родину. А вот пришли в Германию и стали кормить немцев в то время, как на Родине каждый второй ребенок страдал той или иной степенью дистрофии. Я вспомнил, как в сорок шестом - в год страшной засухи - люди стали умирать. Я никогда не забуду этого парня. Когда он постучался в калитку и я открыл ее, я подумал, что он пьян - он шатался. «Мамаша, - сказал он, - обращаясь к бабушке. - Поверьте, мне стыдно у вас просить, но хотя бы чего-нибудь. Хотя бы картофельных очисток». Бабушка сразу все поняла. «Иди, я покормлю тебя», - сказала бабушка. «Нет, - сказал он, - вы дайте мне чего-нибудь в баночку, мне ещё нужно покормить братишку. Мы погорельцы, родители уже умерли». Я тогда не знал, что деревне пришлось хуже, чем нам, горожанам. Мы хоть что-то получали по карточкам, они же кормились тем, что давала земля. Бабушка вылила в банку весь борщ из кастрюли, он взял эту банку дрожащими руками. Два ломтика хлеба он положил в карман. И заплакал. «Мне стыдно», - сказал он. «Это голод», - сказала бабушка, на глазах у нее тоже стояли слезы. Этот парень ушел, но я его увидел снова. Увидел, когда через полчаса вышел на улицу. Я увидел, что он сидит под стеной. Я подошел к нему. Между ног у него стояла наполовину опорожненная банка, он как бы лежал на стене, глаза были закрыты. Я сразу понял, что здесь что-то не так. И побежал за бабушкой. Бабушка подбежала к парню. «Сынок, - позвала она и положила руку ему на голову. - Сынок, очнись…» Она думала, что у него голодный обморок, но он уже был мертв. И когда это дошло до бабушки, она сказала: «Сбегай в больницу, скажи, умер на улице человек, пусть катафалку пришлют». И я пошел в больницу, пораженный этой мгновенной смертью от голода. Я привык, что люди умирали от бомб, от снарядов, от пуль, но как умирают от голода, я видел впервые. А потом покончила с собой мать Киндера… У нее их было двое - Юрка, шестилетний пацан, и Леня, к которому напрочь прилипла кличка Киндер. Эта кличка так к нему прилипла, что мы даже никогда не называли его по имени, мы просто забыли, как его зовут, и о том, что немецкое «киндер» в переводе означает «ребенок», мы тоже забыли. Его отец в войну пропал без вести. Не помню, получала ли мать на них пенсию. На нас с братом мама получала двести семьдесят рублей, в сорок шестом буханка хлеба на базаре стоила двести. Мать у Киндера постоянно болела. Она не могла работать, она была лежачей больной. Юрка стоял с котомкой у магазина, просил подаяние. Киндер слонялся по базару, пытался подработать - где ялики помоет и получит от владельца рыбы, где что поднесет, где украдет. У нас был уговор - все довески отдавать Юрке. Кое-что ему перепадало и от других. Этот хлеб Киндер потом продавал на базаре, вернее, то, что они получали по карточкам, а довесками они питались сами. На все, что ему удавалось заработать, он и кормил семью. И вот разнесся слух, что когда он был на базаре, а Юрка, как всегда, стоял у магазина, их мать ушла из жизни. Она оставила записку, что больше не в силах видеть, как живут её дети. Она им только обуза. Ей стыдно, что она обрекла их на нищенство. «Когда меня не будет, - писала она, - детей заберут в детдом и тогда государство о них позаботится, они закончат школу, пойдут учиться дальше». Я это запомнил. Запомнил, что она не пожелала быть им обузой, она освобождала их от унижений, она не хотела, чтобы они так росли. Она любила их и видела, как они любят ее. В своей судьбе она винила только войну. Я запомнил это и запомнил, как мы её хоронили. Гроб стоял на столе, когда я вошел к ним, они сидели на табуретках и молча смотрели на мертвую мать. Рядом стояла кровать с немецкими мешками вместо простыней. Мешки были желтыми, их украшали черные орлы со свастиками. Такие мешки многих тогда выручали. Я сел на кровать и тоже стал смотреть на гроб, в котором лежала женщина с очень худым лицом, которое после смерти ещё более заострилось. Мне было жутко. Юрка ковырял в носу и следил за мухой, которая летала над гробом. Киндер не шевелился. Его губы были плотно сомкнуты, а грязные, в цыпках и царапинах руки неподвижно лежали на заплатанных штанах. Постепенно собрались все наши и сели на кровать рядом со мной. Стали заходить женщины, соседки. Вошел одноногий дед Тарас-утильщик. У него был маленький ослик и маленькая тележка, и он ездил по развалинам и собирал утиль. Он накрыл гроб крышкой, - А ну, пацаны, - сказал он, обращаясь к нам, - берите гроб и ставьте на мою тележку. Мы всё сделали, как он велел. Он взял ослика под уздцы и, ковыляя, пошел рядом. Мы выстроились сзади. По дороге к нам присоединились несколько старушек и пацанов с Шестой Бастионной. Когда мы вышли на шоссе и стали спускаться под уклон, мы увидели, что навстречу поднимается колонна пленных. Когда мы поравнялись с головой колонны, конвоиры остановили немцев и развернули их лицом к дороге. Теперь мы шли вдоль серо-зеленой стены, но кое-где черными пятнами выделялись бывшие эсэсовцы. Пленные стояли и смотрели на нашу жалкую процессию, которую возглавлял одноногий дед Тарас на деревянной, сужающейся книзу, как бутылочное горло, колобашке. Маленький ослик не торопился, да и дед Тарас быстро ходить не умел. Ему и так было туговато - шоссе-то спускалось под гору. А за гробом шли мы - оборвыши, забывшие, когда сытно поели в последний раз. Так и шли, не глядя на немцев. О чем же они думали, глядя на нас?.. На кладбище Киндер поцеловал мать в лоб, Юрка тоже. Потом Юрка заплакал. Дед Тарас нагнулся пониже, вколачивая гвозди в неструганую крышку. Киндер молчал. Молчал он и когда мы руками бросали в яму нашу каменистую землю, и комья дробно стучали по крышке гроба, и когда насыпали маленький холмик под кипарисами, и когда уходили с кладбища. Короткие неуклюжие тени у ног утюжили пыльную, выгоревшую траву, «Траве все безразлично, - думал я, глядя под ноги, - трава не умирает. Солнце её палит, но стоит пойти дождю, как она снова зеленеет. Трава бессмертна, умирают люди». Манфред словно очнулся. - Русскому языку я научился от ваших солдат, - сказал он. - Я подружился с ними. Я очень быстро понял, что это очень добрые люди. Мы ютились у тетки рядом с вашим гарнизоном. Тетка была молодая, она даже ходила танцевать с вашими офицерами. В те годы я понял кое-что такое, из чего… как это по-русски… стало мое убеждение. Человек с его убеждениями формируется не на пустом месте. Память умирает вместе с теми, кому она принадлежит. Каждое новое поколение - это чистый, белый лист бумаги, на котором можно написать все, что угодно. Можно написать слова и ноты, например «Хорст Вессель» - залихватской песни, с которой маршировали по улицам Баварской республики гитлеровские штурмовики. Тогда безумцев было мало, а здравомыслящих людей много. Прошло всего несколько лет, и то, что казалось безумием, стало нормой, а то, что казалось здравомыслием, стало преступлением. Преступный образ мыслей - так звучало обвинение. Я не знаю, что думал об этом мой отец, не знаю. Наци он не был, но, как и остальные, он их поддерживал. Не знаю, были ли у него угрызения совести, или их не было. В липкой патоке, которую обильно лили на Германию люди Геббельса, постепенно погрязли все, кто не оказался в тюрьмах и лагерях. Я понял, что человек - это всего лишь полая гильза, куда можно засыпать порох и вставить пулю. Человек с убеждениями уже заряжен. Мир всегда состоял и всегда будет состоять из гильз полых и гильз заряженных. Совесть, на которую уповали проповедники христианства, девальвирована. Убеждение и отсутствие убеждений - вот первый рубеж. Убеждения гуманные и убеждения негуманные - второй рубеж. На этих рубежах сегодня и сосредоточены все усилия. Идет война, а на войне как на войне… Тебя не удивляет, что я заговорил вдруг о политике? - Нет, - сказал я, - меня это не удивляет. - Я должен был многое понять, прежде чем взялся за съемки своего фильма. Пришлось заглянуть в предвоенное прошлое. Чемберлен и Даладье без возражений подписали в Мюнхене договор с Гитлером и Муссолини, по которому Судеты отторгались от Чехословакии и передавались Германии. Что лежало в подоплеке этой сделки? Все тот же негласный сговор против вашей страны. Ведь ещё в тридцать седьмом году лорд Галифакс назвал Германию бастионом Запада против большевизма. Если бы Гитлер пошел войной только против вас, как того хотел Запад, ему бы простили даже оккупацию Польши, оправдав акцию вынужденной мерой для создания непрерывной линии фронта. Вторая мировая война - это изделие западных недальновидных политиков. Не замышляй козни другому и сам в них не попадешь. Решившись воевать на два фронта, Гитлер тоже оказался недальновидным политиком. Но, уже проглотив Францию и воюя с Англией, он в своем послании к солдатам попавшей в окружение шестой армии почему-то повторил слова лорда Галифакса о спасении Германией западного мира. Разве это не парадоксально?! А возьми Гиммлера. Рейхсфюрер СС не был душевнобольным человеком, когда по понтонному мосту в форме ефрейтора перешел через Эльбу, чтобы встретиться с английским фельдмаршалом Монтгомери. Он заявил, что сформировал свое правительство, что он всегда был противником войны с Англией, что он предлагает западным странам мир, чтобы продолжить войну с большевиками в интересах Запада. Не забывай, что вермахт тогда ещё насчитывал более двух миллионов солдат. Гиммлер раскусил ампулу с цианистым калием, когда его подвергли обыску. К американцам явился Геринг, Гудериан, и каждый из них, заметь, тут же заявлял, что большую часть танков, самолетов они держали на Восточном фронте. Геринг даже признался, что в последние месяцы войны он не поднимал навстречу американским и английским бомбардировщикам свои истребители. Выходит, что он был соавтором этой варварской бомбардировки Дрездена - города, где не было военных целей. И опять все это делалось для того, чтобы попытаться столкнуть вас с западными союзниками… А возьми фюрера трудового фронта доктора Лея. В нюрнбергской тюрьме он писал трактат о национал-социализме, предсказывая в скором будущем союз с Америкой. «Запад всегда смотрел на Германию, как на дамбу против большевистского потока. Ныне эта дамба разрушена… Америка должна восстановить эту дамбу, если сама хочет жить», - ведь это его слова. Я должен был все это понять, прежде чем приступил к съемкам. Фильм я снимал в Западной Германии, ходил по улицам, по кафе с микрофоном и задавал вопросы. Потом отснятый материал смонтировал с кинохроникой. После того как мне присудили за него премию, его показали на Западе. Слушая Манфреда, я все больше проникался к нему уважением. Он не боролся за мир, он дрался за него. Дрался с риском для жизни. Однажды в зале, где он показывал свой фильм - это происходило в Западной Германии, - в него полетели пивные бутылки. Кидали парни в черных кожаных куртках. В зале завязалась драка. Он взял гитару и стал петь свои песни. Из зала неслось: «Красный ублюдок, что тебе нужно в свободном мире? Пока цел - убирайся к своим русским…» Подонков из местной неонацистской банды вышвырнули, а ему стали подпевать. Он спел песню об отце-солдате, который костлявую смерть сделал своей подружкой, бросив ради нее жену и двоих детей. Он спел песню о коварных троллях-вампирах, которые насылают на людей безумие, чтобы полакомиться горячей человеческой кровью. В этой песне были слова, что путь, которым идет немецкий народ, не был легким и не будет легким в будущем, потому что коварные тролли не дремлют. Так пусть люди, узнав о сговоре троллей, не прячутся в кусты, а бьют в набат. Пусть люди знают, что тролли не выносят пристальных взглядов, поэтому всегда, когда их встретишь, смотри им прямо в глаза. Я слушал эти его песни, записанные на магнитофонную ленту в каком-то зале, - в ответ на его реплики слышался смех, ему подпевали и бурно аплодировали. У него был приятный баритон. И его песни были мелодичны, они были написаны в традициях «Песни о старом солдате» и «Лили Марлен». Наверное, такие песни больше всего соответствовали духу Германии с её богатой и драматической историей, давшей миру великих мыслителей, ученых, поэтов, музыкантов и выродков, которые тянули страну на путь разбоя и грабежа. Печально было то, что на Западе опять действовали силы, которые отнюдь не из-за ностальгии по прошлому воскрешали лики этих выродков, придавая им вполне респектабельный вид. В павильоне, который входил в ансамбль Бранденбургских ворот, седой майор пограничник показал нам кипу новеньких журналов, изъятых у западных туристов, Я перебирал журналы и не верил своим глазам: с глянцевых, сверкающих лаком обложек глядел на меня, улыбаясь, Адольф Гитлер! Набранная жирным шрифтом фраза гласила: «Он был не таким, каким его выставляют перед вами». Особенно трогательной была фотография Гитлера, окруженного детьми. На этом снимке у всех были такие счастливые лица, что никакой подписи уже не требовалось. Красивое мужественное лицо майора выражало недоумение. Та робкая возня, которая началась по реабилитации Гитлера, постепенно переросла на Западе в настоящий бум. Ну хорошо, если бы фюрер являлся читателям только на страницах мемуаров Бальдура фон Шираха, Альберта Шпеера, гросс-адмирала Деница, Иоахима фон Риббентропа, Франца фон Папена - все эти авторы предстали перед международным судом в Нюрнберге, они были связаны с Гитлером одной ниточкой. Но ведь одна за другой стали выходить книги западногерманских, французских, американских авторов. Книги, как и журналы, свободно продавались в магазинах, в киосках. В кинотеатрах шли фильмы, смонтированные на основе геббельсовской хроники. Такие же фильмы показывали по западногерманскому телевидению, их смотрели и взрослые и дети. Кому, спрашивается, десятилетия спустя снова стало необходимым воспевать «доблесть эсэсовцев», их танковых дивизий «Адольф Гитлер», «Мертвая Голова», «Викинг», «Гитлер югенд»?! Кому?.. И зачем? Кому и зачем понадобилась эта реабилитация фашизма и фюрера? Не само же по себе все это началось, кто-то же за этим стоял. Какие-то силы, какие-то круги, какие-то идеологи, действующие по рецептам Геббельса. Казалось бы, как можно обелить Гитлера, когда существуют Освенцим, Майданек, Треблинка, Бухенвальд, Дахау с их миллионными жертвами?! А очень просто †достаточно заявить, что Гитлер, мол, не знал, что творится в концлагерях, от него это скрывали и рейхсфюрер СС Гиммлер, и Гейдрих, и Кальтербрунер. Да это и не важно кто, главное - скрывали. Конечно, авторы подобной неонацистской стряпни не смели публиковать подлинные документы, понимали, что вся их концепция разом рухнет, если читатель, например, познакомится с завещанием фюрера, в котором он призывал «до конца придерживаться расовых законов» и давал наказ: «Цель остается та же - завоевание земель на Востоке для германского народа». Об этом наказе умалчивалось, но… все там же выходили журналы и книги, в которых давался портрет восточных славян до прихода германцев-норманнов: «Они не умеют ни читать, ни писать, не имеют ни малейшего представления об астрономии или математике, о медицине и инженерной технике, не знают ни философов, ни учителей морали или религии, ни каменных домов, ни храмов, ни дворцов, ни мореплавания, ни искусства литья - они приходят с пустыми руками…» Опять навязывалась немецкому обывателю мысль о неполноценности славян. Тролли не дремали… Люди, взгляните на небо - Там тролли свастиками подменяют звезды! Люди, прислушайтесь к песням - Нет ли в них зова к реваншу?.. В зале Манфред пел по-немецки… и он же, сидя рядом в автомобиле, переводил на русский… мы мчались по шоссе в Потсдам.