0xFF

По просьбе Лёвы - Глава из неизданных мемуаров шевалье де Барбоса, или Тайны кабачка «У трёх скелетов» 

Дверь, стонущая, словно грешник на исповеди, отворилась, и в зал вступил POV, осыпая присутствующих проклятиями столь изысканными, что сам кардинал Ришельё позавидовал бы их многослойности.

— Mon Dieu! — SciFi, принюхиваясь к бокалу с подозрением алхимика, изучающего эликсир вечной жизни, изрёк с ленивой улыбкой: — Неужели ваша душа, monsieur POV, подобно фаросу Александрии, не ведает сомнений?

Виолончель в руках Скрипача внезапно зарыдала, оборвав мелодию на полусмычке.— Манипуляции — удел пикардийских торгашей, — провозгласил он, осушая бокал коньяка, что блестел, словно слеза Люцифера. — Но к чему слова, когда душа жаждет действий?

— Святые небеса! — POV, подобно корсиканскому медведю, взгромоздился на стул. — Водки! Бифштекса по-рязански! Или я сравняю сие заведение с пеплом Трои!

General, восседавший в кресле, шитом золотом времён Людовика XIV, мигнул левым глазом — и пред POV явилось требуемое: говядина, дымящаяся, словно только что вырванная из пасти дракона, графин, запотевший от северных ветров, и стопка, тонкая, как талия Анны Австрийской.

Дверь вновь застонала — и на пороге возник Троешник, лицо его пылало праведным гневом бирмингемского пуританина:— Ослепли вы, что ли? Всё пропало! Сейчас я вам докажу…

Скрипач, не отрываясь от виолончели, дунул в ствол обреза — тот самый, что некогда принадлежал герцогу Бэкингему. Тушка Троешника, сражённая картечью из урана и серебра (о коей ходили легенды ещё в эпоху Альбигойских войн), рухнула в угол, будто мешок с гульденами.— Двух дней не испортится, — философски изрёк Скрипач. — Для танков хороша, для философов — тем паче.

— Sacrebleu! — LordN, оторвавшись от созерцания звёзд в бокале кларета, возопил. — Да вы с ума сошли, сударь!

— Увы, шутки нынче в цене, как честь гугенота, — вздохнул Скрипач, поправляя жабо.

— Зачем столь по-гасконски горячиться? — SciFi развёл руками, словно Пилат, умывающий руки. — А вдруг он нёс зерно истины?

— Истина — дама капризная, — буркнул Codavr, не отрываясь от мониторов, что мерцали, как зеркала Нотр-Дама.

— В Париже истину продают на мосту Менял, — проворчал POV, заедая водку бифштексом.

Дверь скрипнула в третий раз — и явился Лагунов, юноша с глазами, горящими, как факелы Варфоломеевской ночи. Затворы пистолетов защелкали, будто клавесинные клавиши.

— Arrêtez! — Codavr поднял руку, словно кардинал, останавливающий дуэль. — Он — живой архив. Кто же будет спорить со мной о коммунизме за бокалом бургундского?

— Сколько зим, сколько лет, юный паж? — язвительно спросил Крок, крутя в руках перстень с печатью Соломона.

— Достаточно, чтобы помнить, как Карл Смелый брал Нанси, — улыбнулся Лагунов, усаживаясь за стол, где уже ждали мерло и сыр, острый, как шпага д’Артаньяна.

Тут из-под сводов возникла лунная дорожка, и собеседники, словно тени Анжуйской династии, растворились в ней. Вскоре сверху донеслись крики, будто на улице Гревской площади казнят еретика.

— Oh là là! — Гудвин, материализовавшись из воздуха, как призрак Лувра, покачал головой. — Споры — это пир для души, но ядом для ушей.

А Барбос, свернувшись у камина, грыз кость и размышлял: «Благословен тот день, когда судьба привела меня в сей храм дружбы, где даже убийства совершаются с изяществом менуэта».